мои друзья - это картонка от туалетной бумаги, яблоко и коробка. Я больной на всю голову!
И вот нас с ребятами в Муром позвали лекции о современном искусстве читать. Я первый поехал. Вообще-то Муром – это охуительно древний город! На самом деле! Летопись – вот вам – прямо на площади! История нашей Родины как на ладони! Старый, блядь, город, чтоб его черт побрал! Древний, чуть ли ни доисторического происхождения.
И они, муромцы, этим охренительно гордятся, как будто в Вавилоне каком-то живут! На центральной улице памятник стоит. Такая таблица, что ли. И там вся история этого древнего города подробно записана. История такая: значит, в каком-то там веке пришли монахи, проповедовать. Местные жители убили их к ебеням и потом дальше жили себе без всякого христианства. Потом сто лет ничего там не происходило. Вообще ничего! Может, только петух за эти сто лет один раз прокричал, да пьяный ногу в канаве сломал. Потом через сто лет пришел еще один монах проповедовать, и его тоже зарубили, к ебеням. Потом красные с проповедью пришли, а местные, они, как обычно, без разбора всех порезали. Свободные здесь люди живут, в Муроме, и самостоятельные!
читать дальшеЯ пошел в клуб выступать, проповедовать то есть, и там местные, значит, художники. Муромская трудовая интеллигенция. Такие бородатые упыри. Страшно одухотворенные, сразу видно, что абстракционисты. Все православные, как один, с гигантскими крестами! Диссиденты, короче. И батюшка их, такой косой чувак, там тоже искусством интересуется. Флоренского, наверное, начитался про обратную перспективу! И вот они там все в этом клубе собрались на меня посмотреть. И прямо надышали, разволновались, типа событие года – столичный художник приехал. Девицы местные тоже приперлись, все такие бледные и невостребованные в своих платьях скромных. Суровый декаданс! Бледные руки на коленях скрестили и со смертельно-бледными лицами сидят, приготовились мою лекцию выслушать!
И я по-честному решил им все про современное искусство рассказать, потому что, думаю, у них в Муроме с этим делом страшная дезинформация, дальше сурового информеля и минимализма в этой хрустальной жопе мира не пошли.
И я им, этим засранцам, стал про Дюшана рассказывать, про реди-мейд и, короче, про то, что задача современного искусства – делать не искусство. И они мне там глупые вопросы задают. А я терпеливо отвечаю, говорю им по-доброму:
– Красоты в этом мире уже много, а художники должны заниматься деконструкцией эстетического языка. Они, художники, как передовой отряд культуры, как христианские святые!
Хотя, я этого Христа в гробу видал, но смотрю опять – там они все с крестами и батюшка этот окосевший от обратной перспективы – молодой такой целочка и внимательный сидит с книгой в руке. И я им по аналогии, короче:
– Столпники, они обменивались с сакральным, типа аскеты, отвергали все радости жизни. Потому что всякий диалог – это обмен. У столпников, у святых – обмен с Богом!
И они так на меня недоверчиво смотрят. И я говорю:
– Художник, он как верующий – у него обмен с культурой. Диалог, короче. Что такое диалог, знаете? – спрашиваю.
Они все из уважения к столице кивают. Типа, московский хмырь, гений приехал. А я стараюсь не выебываться и сердечно и доступно им про искусство рассказать и сообщить. И, короче, потом я им про Дюшана стал рассказывать, и они охуели!
И батюшка тамошний он говорит:
– Унитаз – это унижение искусства!
И я говорю:
– Не унитаз, а писсуар и вообще-то это концептуальный жест. Это – революция в культуре, освобождение художественного сознания.
Но они все там такие неподготовленные были, будто у них только вчера христианство началось. И я того монаха вспомнил, который проповедовать пришел и которого к ебеням. Эти дикие люди ведь, хрясь, и замочили его. А у меня еще тогда усики такие были, как у Тараса Бульбы, и они к этому подозрительно отнеслись. Но я им дальше все по-честному. И про наших московских авангардистов. И говорю, короче:
– Щас я вам буду показывать разные перформансы.
А они:
– Чего?
Я говорю:
– Представления, цирк, – говорю. – Это – новое искусство!
И потом, типа, Малевичем прикрываюсь. А они про Малевича знают. Но тоже просто, типа, имя знают. И говорят:
– Мы, вот, импрессионистов и экспрессионистов любим.
И я им говорю:
– Передовое человечество в Европе ушло дальше!
И я им перформанс художника Кулика с собакой решил повторить, там, где он голый и лает как собака. И я пошел, и разделся, и вылез голым. Хожу я по клубной сцене на четвереньках и лаю! А они на меня вежливо и терпеливо смотрят, и один осмелился и говорит:
– Ты че, мужик, в бане, голый разделся? У тебя чего, не все дома, что ли?
А я держусь только и лаю, потому что я человек-собака. Они явно думают, – придурок, наверное. А потом я ушел. Прямо на четвереньках уполз со сцены. И вообще, типа, они все на меня смотрели, и девушки яйца мои рассматривали. А яйца у меня тогда провисли уже. Короче, мошонка уже не та. Это раньше – тугой мешочек был, а теперь уже тогда, то есть, висели. Но это не главное. Главное, что я в их умах посеял вопрос:
ЧТО ЖЕ ТАКОЕ СОВРЕМЕННОЕ ИСКУССТВО И КАК НАДО К НЕМУ ОТНОСИТЬСЯ?
И потом я пошел за кулисы и обратно одел мой костюм черный и галстук. Страшно солидный. Академический. Я его в комиссионке лет пятнадцать назад купил. И вот выхожу к ним в костюме, и они думают, наверное, – мужик выебывается! И потом жидкие аплодисменты.
И я говорю:
– Повторение перформанса Александра Бренера «Насрать в музее» я покажу у вас в местном музее завтра.
И тут они не знают, как к моим словам относиться. Бренер – типа вообще не русская фамилия. Про насрать думают, наверное, что ослышались. Черт его знает. Поэтому – молчат. И тут начальница клуба преподнесла мне гигантский букет каких-то там гвоздик и роз, как на похоронах, и говорит:
– Спасибо от имени нашего города, от имени жителей и культурной общественности древнего Мурома!
И потом еще одна ко мне идет в бархате лиловом вся и тоже с венком:
– Спасибо вам от членов Секции декоративно-прикладного искусства Муромского отделения Союза Художников и лично от руководителей керамической мастерской.
Я поклонился как в старину до самого пола. Бородатые все, чертыхаясь и крестясь, ушли. Как обычно, остались одни только барышни бледные.
И вот одна из них ко мне за кулисы просится. Стучит так деликатно в гримерную. А я перед зеркалом сижу. Трюмо у них там для артистов. Так у них там принято в клубе. А я уже выпить хочу. А неудобно, потому что девушка молодая и неопытная и смотрит на меня с восторгом. И потом я ей предложил со мной выпить. Она такая была, довольно хуевая. Школьница. И она говорит:
– Вот, я с детства, – говорит, – рисую. Искусством интересуюсь, и в художественной школе была, и учусь отлично, и Хайдеггера читаю. Моя мама – учительница русского языка и литературы, а отец у меня умер. Я во время вашей лекции, короче, поняла что вы – человек необыкновенный. Ну, прямо как Циолковский или как Эйнштейн! И вы мне глаза открыли!
И я думаю, сейчас она просить о чем-то будет или ебать придется.
И правда – она говорит:
– Вот, у меня к вам просьба. Серьезный разговор.
И я думаю, сейчас она скажет: «Я поняла, вы человек необыкновенный, и я хочу, чтобы вы были именно этим моим первым, с кем я впервые пересплю, и вы лишите меня самого драгоценного, что у меня есть – девственности!»
– Вот, я долго думала и выбрала вас, – продолжает девица.
Ну, пиздец, – думаю – сейчас она, может быть, скажет, что девственности ее уже лишил какой-то бородатый упырь, местный авангардист, и что она от меня ребенка хочет родить и что больше ей ничего не надо, ни алиментов, ничего!
И она своими нежными губками:
– У меня к вам просьба. Вы мне только помогите и больше мне от вас ничего вообще-то не надо. Но только вот что – жизнь моя в этом городе, Муроме, с его богатой историей абсолютно бессмысленна и лишена всякой цели. Я хотела стать художницей, но вовремя поняла – искусство не для меня, потому что оно мертво! Я говорила с нашими художниками и учителями из моей художественной школы и зашла в тупик. Поклянитесь, что вы выполните мою просьбу!
– Клясться я не могу, потому что я честный человек, хотя и выпиваю. Говорите просто.
– Ну, поклянитесь хотя бы, что никому не скажете!
А мне на хер не нужны ее тайны. Я выпить хочу и домой, то есть в гостиницу, хочу. Видно, что девица эта чрезвычайно сложная и настырная и, пока с ней в постель пойдешь, на лбу мозоль вырастишь. Ясно, что она просто, как пиявка – пока я ей не поклянусь, не отстанет и домой не пойдет.
И я ей говорю:
– Ну, хорошо, я клянусь Зевсом, что никому не скажу. Звать-то вас как?
– Светлана.
– Ну, – говорю, – Света, не искушайте меня без нужды. Говорите просто и четко. Выкладывайте, короче.
Она на меня своими глазищами смотрит, слезы готовы брызнуть на ее мягкие бледные щеки. И, блядь, я чуть не разозлился.
И она говорит:
– Жизнь моя, короче, бессмысленна, и я хочу умереть. Я хочу совершить самоубийство.
И я думаю, мама моя родная, зачем я целый вечер про Дюшана им пёр. Неадекват полный. Пиздец, короче!
– Света, вы же такая молодая и такая хорошая! Ну что вы!
Я, собственно, не знаю, хорошая она или нет, но хочу, чтоб она поскорей отвяла и оставила меня в покое.
– Пить будете? Я водку в виду имею, – спрашиваю.
– Нет, я не пью. Мой отец умер от алкоголя, и я поклялась никогда не пить, и еще я поклялась умереть девственницей!
И я думаю: бля, это полная кретинская клиника!
И она говорит:
– Посоветуйте мне, пожалуйста, как мне лучше покончить с собой.
Как, типа, модно, благородно и вся такая хуйня! И я думаю – никуда от судьбы от своей не уйдешь – надо ебать. Потом она заплакала, и мне стало противно. И я говорю:
– Ну, Света, у меня нет морального права обрекать вас на смерть. Не по моей это части. Вы должны пойти домой к вашей маме и пожалеть мать свою.
И она вся грустная такая удалилась на хуй.
Потом я уже выпил и заснул в гостинице, и только чувствовал, как по мне тараканы ползали. Но я был пьян и спокоен, как скала, а к тараканам я привык. И потом на следующий день я должен был уезжать.
И с утра уже появилась статья в местной газете, что за хуйня это современное искусство и что московский художник растлевает молодежь, и голый по сцене ходил и яйцами тряс, и что это несовместимо с высшими моральными ценностями! Статью я уже в поезде читал. К счастью успел уехать. А статью эту прочитало все население свободолюбивого и древнего Мурома, потому что события у них бывают крайне редко! Ну разве что, пожар – это считай, что повезло или кража какая! А тут, прямо богохульство и голая жопа столичного авангардиста оскорбила достоинство культурной публики!
Потом в Москве я забыл про эту поездку на хуй. Через два месяца мой приятель в Муром поехал – художник Вовка Коваль. Выходит Вовчик на Муромском вокзале и собирается искать местный клуб. Стоит он на этой площади, на которой летопись древнего города, и тут к нему подходят муромские жители.
И он у них вежливо спрашивает:
– Не скажете ли, где здесь клуб культуры имени Горького или Ленина.
И они спрашивают:
– Ты, парень, из Москвы будешь? Столичный что ли?
И Вовик им гордо:
– Да, я из Москвы.
– А ты чего, художник?
И он им гордо:
– Мол, да, я художник и вечером лекцию читаю у вас в клубе культуры.
И они говорят:
– Культурный, значит? Знание нам, аборигенам, несешь? А про капитана Кука слыхал?
Вовка страшно смутился. Он вообще-то от природы страшно застенчивый.
Потом упыри его спрашивают:
– Значит, авангардист?
И он уже так робенько кивает и понимает, что сейчас ему – пиздец. Упыри ему как в ебло двинули!
И он лежит посреди тротуара и еле дышит. А они ему перед смертью говорят:
– Пока мы тебя не замочили совсем – еби к себе в столицу и не показывайся!
И Вовка приехал обратно! Испуганный, с синим распухшим лицом, пришел ко мне и говорит:
– Ты, сука, во всем виноват! Меня из-за тебя побили!
– Почему это из-за меня?
– Да потому что ты приезжал в Муром до меня и вывел их из себя. Крутой сильно был. Выебывался.
И я ему говорю:
– Да нет, Вов, ты чего? Я ж тебя люблю. Ты ж мой друган.
И Вовка Коваль, интеллигент, мне по еблу вмазал. И у меня тоже рожа распухла. Потом мы вдвоем с такими синими рожами ходили. Живопись, короче, – налицо.
И потом однажды ко мне явилась эта девица, Света. Живая-здоровая и с собой не покончившая. Блядь, я думаю, ну все пиздец, сейчас будет у меня вписываться!
Она мне:
– Вы знаете, я пересмотрела свои взгляды и решила не умирать, а я хочу ребенка, и я вас как отца выбрала. И я долго думала, и вы – самая подходящая кандидатура из всех художников!
А ребенок, типа, должен быть очень талантливым, и она, мол, собирается его воспитывать по особой американской системе, и будет развивать его креативную натуру. Так и сказала: креативную натуру собирается развивать!
И говорит:
– Я, когда буду беременная, я уже все продумала, буду к животу музыку подставлять даже во сне, когда спать буду, и у ребенка раскроется творческий потенциал. У нашего с вами ребенка. И еще всю беременность буду Канта читать, про силу суждения, и перформансы посещать!
И я думаю, бля, если у этой ебнутой будет ребенок, он еще в утробе свихнется!
И она говорит:
– Но только я с вами не буду вступать в половые сношения, потому что я решила никогда не прикасаться руками к....
– Половому члену мужчины?
– Вы меня правильно поняли.
И стоит такая куколка, как из воска. Красивая, сука. Молодая! Волосы, жопа – все при ней. Вот такая, думаю, охуительная авангардистка бы из нее вышла! Просто Лу Андреас-Саломе до того, как Рильке встретила.
И она говорит:
– Мне нужна ваша сперма. Я за этим в Москву приехала – и опустила глаза. Скромная, как монашка, бледная как сука! Я с синей мордой еще тогда был. Короче, я жутко разозлился! Меня прямо чуть ни к потолку взрывной волной выбросило. И я стал ее гнать.
– Я тебе деньги на билет дам, и ты сейчас же уматываешь отсюда, поняла?!
Вовка из соседний мастерской все это услышал и тоже выходит со своей синей, лазурной прямо, рожей и спрашивает:
– В чем дело? Ты чего девушке хамишь? Она к тебе из древнего Мурома ехала.
Я Вовке в двух словах объяснил, в чем дело, и он ужасно развеселился и говорит:
– У нас тут много гениев в нашем доме, в наших мастерских, каждый может тебе хоть целое ведро надрочить, от монументалиста до прикладного авангардиста.
И она смутилась.
– Но, Света, – говорю, а я уже поостыл, – уезжайте и не придумывайте себе, видите, какие у нас в столице хамы. Вот, берите деньги и...
И Вовка говорит мне так зло:
– Ты, сука, не хочешь ей спермы дать, тогда я дам! Я не менее талантливый художник и даже более успешный, – и даже ширинку уже расстегивать начал.
А у Вовки тогда стали его картины покупать. Хуйня коммерческая, но деньги он мне одалживал, и я не хотел с ним отношения портить.
И я говорю:
– Вова, ты с ума спятил, ты чего хочешь потом алименты платить? Тебе одних мало?
А она руки вытянула, ладошки прямо раскрыла и умоляюще на нас смотрит. А в глазах у нее, лапоньки, слезы уже стоят и даже текут уже.
– Никаких алиментов не надо! Мы его с мамой сами вырастим. Мама у меня учительница на зарплате, и у нее мечта тоже, чтобы из внука человека с большой буквы сделать. Мама согласна. И я Владимира (то есть Вовки!) сперму не хочу, а только вашу, потому что вот тогда, когда вы у нас лекцию читали, я вас выбрала! А если я уже один раз приняла решение, то ни за что его не изменю, понятно вам?
И я долго еще ее успокаивал, и Вовку успокаивал, и пообещал ей, что приеду в Муром весной с целой канистрой спермы. И что для спермы это лучше, если я хотя бы две недели не буду пить, а буду хорошо питаться салатами там всякими и есть печенку с базара для нашего будущего ребеночка. Наконец проводил я ее на вокзал, купил ей билет, на прощанье подарил ей книжку про Татлина, даже в щечку ее чмокнул и убедился в том, что поезд действительно уехал, и что никто за мной не побежит.
А, в сущности, я ее обманул, эту муромскую сумасшедшую. Даже неловко как-то. И в Муром этот исторический я не поехал и уже, наверное, никогда не поеду, пропади он пропадом! А вот иногда думаю я о ней, о Светланке моей. Была бы у меня такая баба, она бы за мной в огонь полезла!
И они, муромцы, этим охренительно гордятся, как будто в Вавилоне каком-то живут! На центральной улице памятник стоит. Такая таблица, что ли. И там вся история этого древнего города подробно записана. История такая: значит, в каком-то там веке пришли монахи, проповедовать. Местные жители убили их к ебеням и потом дальше жили себе без всякого христианства. Потом сто лет ничего там не происходило. Вообще ничего! Может, только петух за эти сто лет один раз прокричал, да пьяный ногу в канаве сломал. Потом через сто лет пришел еще один монах проповедовать, и его тоже зарубили, к ебеням. Потом красные с проповедью пришли, а местные, они, как обычно, без разбора всех порезали. Свободные здесь люди живут, в Муроме, и самостоятельные!
читать дальшеЯ пошел в клуб выступать, проповедовать то есть, и там местные, значит, художники. Муромская трудовая интеллигенция. Такие бородатые упыри. Страшно одухотворенные, сразу видно, что абстракционисты. Все православные, как один, с гигантскими крестами! Диссиденты, короче. И батюшка их, такой косой чувак, там тоже искусством интересуется. Флоренского, наверное, начитался про обратную перспективу! И вот они там все в этом клубе собрались на меня посмотреть. И прямо надышали, разволновались, типа событие года – столичный художник приехал. Девицы местные тоже приперлись, все такие бледные и невостребованные в своих платьях скромных. Суровый декаданс! Бледные руки на коленях скрестили и со смертельно-бледными лицами сидят, приготовились мою лекцию выслушать!
И я по-честному решил им все про современное искусство рассказать, потому что, думаю, у них в Муроме с этим делом страшная дезинформация, дальше сурового информеля и минимализма в этой хрустальной жопе мира не пошли.
И я им, этим засранцам, стал про Дюшана рассказывать, про реди-мейд и, короче, про то, что задача современного искусства – делать не искусство. И они мне там глупые вопросы задают. А я терпеливо отвечаю, говорю им по-доброму:
– Красоты в этом мире уже много, а художники должны заниматься деконструкцией эстетического языка. Они, художники, как передовой отряд культуры, как христианские святые!
Хотя, я этого Христа в гробу видал, но смотрю опять – там они все с крестами и батюшка этот окосевший от обратной перспективы – молодой такой целочка и внимательный сидит с книгой в руке. И я им по аналогии, короче:
– Столпники, они обменивались с сакральным, типа аскеты, отвергали все радости жизни. Потому что всякий диалог – это обмен. У столпников, у святых – обмен с Богом!
И они так на меня недоверчиво смотрят. И я говорю:
– Художник, он как верующий – у него обмен с культурой. Диалог, короче. Что такое диалог, знаете? – спрашиваю.
Они все из уважения к столице кивают. Типа, московский хмырь, гений приехал. А я стараюсь не выебываться и сердечно и доступно им про искусство рассказать и сообщить. И, короче, потом я им про Дюшана стал рассказывать, и они охуели!
И батюшка тамошний он говорит:
– Унитаз – это унижение искусства!
И я говорю:
– Не унитаз, а писсуар и вообще-то это концептуальный жест. Это – революция в культуре, освобождение художественного сознания.
Но они все там такие неподготовленные были, будто у них только вчера христианство началось. И я того монаха вспомнил, который проповедовать пришел и которого к ебеням. Эти дикие люди ведь, хрясь, и замочили его. А у меня еще тогда усики такие были, как у Тараса Бульбы, и они к этому подозрительно отнеслись. Но я им дальше все по-честному. И про наших московских авангардистов. И говорю, короче:
– Щас я вам буду показывать разные перформансы.
А они:
– Чего?
Я говорю:
– Представления, цирк, – говорю. – Это – новое искусство!
И потом, типа, Малевичем прикрываюсь. А они про Малевича знают. Но тоже просто, типа, имя знают. И говорят:
– Мы, вот, импрессионистов и экспрессионистов любим.
И я им говорю:
– Передовое человечество в Европе ушло дальше!
И я им перформанс художника Кулика с собакой решил повторить, там, где он голый и лает как собака. И я пошел, и разделся, и вылез голым. Хожу я по клубной сцене на четвереньках и лаю! А они на меня вежливо и терпеливо смотрят, и один осмелился и говорит:
– Ты че, мужик, в бане, голый разделся? У тебя чего, не все дома, что ли?
А я держусь только и лаю, потому что я человек-собака. Они явно думают, – придурок, наверное. А потом я ушел. Прямо на четвереньках уполз со сцены. И вообще, типа, они все на меня смотрели, и девушки яйца мои рассматривали. А яйца у меня тогда провисли уже. Короче, мошонка уже не та. Это раньше – тугой мешочек был, а теперь уже тогда, то есть, висели. Но это не главное. Главное, что я в их умах посеял вопрос:
ЧТО ЖЕ ТАКОЕ СОВРЕМЕННОЕ ИСКУССТВО И КАК НАДО К НЕМУ ОТНОСИТЬСЯ?
И потом я пошел за кулисы и обратно одел мой костюм черный и галстук. Страшно солидный. Академический. Я его в комиссионке лет пятнадцать назад купил. И вот выхожу к ним в костюме, и они думают, наверное, – мужик выебывается! И потом жидкие аплодисменты.
И я говорю:
– Повторение перформанса Александра Бренера «Насрать в музее» я покажу у вас в местном музее завтра.
И тут они не знают, как к моим словам относиться. Бренер – типа вообще не русская фамилия. Про насрать думают, наверное, что ослышались. Черт его знает. Поэтому – молчат. И тут начальница клуба преподнесла мне гигантский букет каких-то там гвоздик и роз, как на похоронах, и говорит:
– Спасибо от имени нашего города, от имени жителей и культурной общественности древнего Мурома!
И потом еще одна ко мне идет в бархате лиловом вся и тоже с венком:
– Спасибо вам от членов Секции декоративно-прикладного искусства Муромского отделения Союза Художников и лично от руководителей керамической мастерской.
Я поклонился как в старину до самого пола. Бородатые все, чертыхаясь и крестясь, ушли. Как обычно, остались одни только барышни бледные.
И вот одна из них ко мне за кулисы просится. Стучит так деликатно в гримерную. А я перед зеркалом сижу. Трюмо у них там для артистов. Так у них там принято в клубе. А я уже выпить хочу. А неудобно, потому что девушка молодая и неопытная и смотрит на меня с восторгом. И потом я ей предложил со мной выпить. Она такая была, довольно хуевая. Школьница. И она говорит:
– Вот, я с детства, – говорит, – рисую. Искусством интересуюсь, и в художественной школе была, и учусь отлично, и Хайдеггера читаю. Моя мама – учительница русского языка и литературы, а отец у меня умер. Я во время вашей лекции, короче, поняла что вы – человек необыкновенный. Ну, прямо как Циолковский или как Эйнштейн! И вы мне глаза открыли!
И я думаю, сейчас она просить о чем-то будет или ебать придется.
И правда – она говорит:
– Вот, у меня к вам просьба. Серьезный разговор.
И я думаю, сейчас она скажет: «Я поняла, вы человек необыкновенный, и я хочу, чтобы вы были именно этим моим первым, с кем я впервые пересплю, и вы лишите меня самого драгоценного, что у меня есть – девственности!»
– Вот, я долго думала и выбрала вас, – продолжает девица.
Ну, пиздец, – думаю – сейчас она, может быть, скажет, что девственности ее уже лишил какой-то бородатый упырь, местный авангардист, и что она от меня ребенка хочет родить и что больше ей ничего не надо, ни алиментов, ничего!
И она своими нежными губками:
– У меня к вам просьба. Вы мне только помогите и больше мне от вас ничего вообще-то не надо. Но только вот что – жизнь моя в этом городе, Муроме, с его богатой историей абсолютно бессмысленна и лишена всякой цели. Я хотела стать художницей, но вовремя поняла – искусство не для меня, потому что оно мертво! Я говорила с нашими художниками и учителями из моей художественной школы и зашла в тупик. Поклянитесь, что вы выполните мою просьбу!
– Клясться я не могу, потому что я честный человек, хотя и выпиваю. Говорите просто.
– Ну, поклянитесь хотя бы, что никому не скажете!
А мне на хер не нужны ее тайны. Я выпить хочу и домой, то есть в гостиницу, хочу. Видно, что девица эта чрезвычайно сложная и настырная и, пока с ней в постель пойдешь, на лбу мозоль вырастишь. Ясно, что она просто, как пиявка – пока я ей не поклянусь, не отстанет и домой не пойдет.
И я ей говорю:
– Ну, хорошо, я клянусь Зевсом, что никому не скажу. Звать-то вас как?
– Светлана.
– Ну, – говорю, – Света, не искушайте меня без нужды. Говорите просто и четко. Выкладывайте, короче.
Она на меня своими глазищами смотрит, слезы готовы брызнуть на ее мягкие бледные щеки. И, блядь, я чуть не разозлился.
И она говорит:
– Жизнь моя, короче, бессмысленна, и я хочу умереть. Я хочу совершить самоубийство.
И я думаю, мама моя родная, зачем я целый вечер про Дюшана им пёр. Неадекват полный. Пиздец, короче!
– Света, вы же такая молодая и такая хорошая! Ну что вы!
Я, собственно, не знаю, хорошая она или нет, но хочу, чтоб она поскорей отвяла и оставила меня в покое.
– Пить будете? Я водку в виду имею, – спрашиваю.
– Нет, я не пью. Мой отец умер от алкоголя, и я поклялась никогда не пить, и еще я поклялась умереть девственницей!
И я думаю: бля, это полная кретинская клиника!
И она говорит:
– Посоветуйте мне, пожалуйста, как мне лучше покончить с собой.
Как, типа, модно, благородно и вся такая хуйня! И я думаю – никуда от судьбы от своей не уйдешь – надо ебать. Потом она заплакала, и мне стало противно. И я говорю:
– Ну, Света, у меня нет морального права обрекать вас на смерть. Не по моей это части. Вы должны пойти домой к вашей маме и пожалеть мать свою.
И она вся грустная такая удалилась на хуй.
Потом я уже выпил и заснул в гостинице, и только чувствовал, как по мне тараканы ползали. Но я был пьян и спокоен, как скала, а к тараканам я привык. И потом на следующий день я должен был уезжать.
И с утра уже появилась статья в местной газете, что за хуйня это современное искусство и что московский художник растлевает молодежь, и голый по сцене ходил и яйцами тряс, и что это несовместимо с высшими моральными ценностями! Статью я уже в поезде читал. К счастью успел уехать. А статью эту прочитало все население свободолюбивого и древнего Мурома, потому что события у них бывают крайне редко! Ну разве что, пожар – это считай, что повезло или кража какая! А тут, прямо богохульство и голая жопа столичного авангардиста оскорбила достоинство культурной публики!
Потом в Москве я забыл про эту поездку на хуй. Через два месяца мой приятель в Муром поехал – художник Вовка Коваль. Выходит Вовчик на Муромском вокзале и собирается искать местный клуб. Стоит он на этой площади, на которой летопись древнего города, и тут к нему подходят муромские жители.
И он у них вежливо спрашивает:
– Не скажете ли, где здесь клуб культуры имени Горького или Ленина.
И они спрашивают:
– Ты, парень, из Москвы будешь? Столичный что ли?
И Вовик им гордо:
– Да, я из Москвы.
– А ты чего, художник?
И он им гордо:
– Мол, да, я художник и вечером лекцию читаю у вас в клубе культуры.
И они говорят:
– Культурный, значит? Знание нам, аборигенам, несешь? А про капитана Кука слыхал?
Вовка страшно смутился. Он вообще-то от природы страшно застенчивый.
Потом упыри его спрашивают:
– Значит, авангардист?
И он уже так робенько кивает и понимает, что сейчас ему – пиздец. Упыри ему как в ебло двинули!
И он лежит посреди тротуара и еле дышит. А они ему перед смертью говорят:
– Пока мы тебя не замочили совсем – еби к себе в столицу и не показывайся!
И Вовка приехал обратно! Испуганный, с синим распухшим лицом, пришел ко мне и говорит:
– Ты, сука, во всем виноват! Меня из-за тебя побили!
– Почему это из-за меня?
– Да потому что ты приезжал в Муром до меня и вывел их из себя. Крутой сильно был. Выебывался.
И я ему говорю:
– Да нет, Вов, ты чего? Я ж тебя люблю. Ты ж мой друган.
И Вовка Коваль, интеллигент, мне по еблу вмазал. И у меня тоже рожа распухла. Потом мы вдвоем с такими синими рожами ходили. Живопись, короче, – налицо.
И потом однажды ко мне явилась эта девица, Света. Живая-здоровая и с собой не покончившая. Блядь, я думаю, ну все пиздец, сейчас будет у меня вписываться!
Она мне:
– Вы знаете, я пересмотрела свои взгляды и решила не умирать, а я хочу ребенка, и я вас как отца выбрала. И я долго думала, и вы – самая подходящая кандидатура из всех художников!
А ребенок, типа, должен быть очень талантливым, и она, мол, собирается его воспитывать по особой американской системе, и будет развивать его креативную натуру. Так и сказала: креативную натуру собирается развивать!
И говорит:
– Я, когда буду беременная, я уже все продумала, буду к животу музыку подставлять даже во сне, когда спать буду, и у ребенка раскроется творческий потенциал. У нашего с вами ребенка. И еще всю беременность буду Канта читать, про силу суждения, и перформансы посещать!
И я думаю, бля, если у этой ебнутой будет ребенок, он еще в утробе свихнется!
И она говорит:
– Но только я с вами не буду вступать в половые сношения, потому что я решила никогда не прикасаться руками к....
– Половому члену мужчины?
– Вы меня правильно поняли.
И стоит такая куколка, как из воска. Красивая, сука. Молодая! Волосы, жопа – все при ней. Вот такая, думаю, охуительная авангардистка бы из нее вышла! Просто Лу Андреас-Саломе до того, как Рильке встретила.
И она говорит:
– Мне нужна ваша сперма. Я за этим в Москву приехала – и опустила глаза. Скромная, как монашка, бледная как сука! Я с синей мордой еще тогда был. Короче, я жутко разозлился! Меня прямо чуть ни к потолку взрывной волной выбросило. И я стал ее гнать.
– Я тебе деньги на билет дам, и ты сейчас же уматываешь отсюда, поняла?!
Вовка из соседний мастерской все это услышал и тоже выходит со своей синей, лазурной прямо, рожей и спрашивает:
– В чем дело? Ты чего девушке хамишь? Она к тебе из древнего Мурома ехала.
Я Вовке в двух словах объяснил, в чем дело, и он ужасно развеселился и говорит:
– У нас тут много гениев в нашем доме, в наших мастерских, каждый может тебе хоть целое ведро надрочить, от монументалиста до прикладного авангардиста.
И она смутилась.
– Но, Света, – говорю, а я уже поостыл, – уезжайте и не придумывайте себе, видите, какие у нас в столице хамы. Вот, берите деньги и...
И Вовка говорит мне так зло:
– Ты, сука, не хочешь ей спермы дать, тогда я дам! Я не менее талантливый художник и даже более успешный, – и даже ширинку уже расстегивать начал.
А у Вовки тогда стали его картины покупать. Хуйня коммерческая, но деньги он мне одалживал, и я не хотел с ним отношения портить.
И я говорю:
– Вова, ты с ума спятил, ты чего хочешь потом алименты платить? Тебе одних мало?
А она руки вытянула, ладошки прямо раскрыла и умоляюще на нас смотрит. А в глазах у нее, лапоньки, слезы уже стоят и даже текут уже.
– Никаких алиментов не надо! Мы его с мамой сами вырастим. Мама у меня учительница на зарплате, и у нее мечта тоже, чтобы из внука человека с большой буквы сделать. Мама согласна. И я Владимира (то есть Вовки!) сперму не хочу, а только вашу, потому что вот тогда, когда вы у нас лекцию читали, я вас выбрала! А если я уже один раз приняла решение, то ни за что его не изменю, понятно вам?
И я долго еще ее успокаивал, и Вовку успокаивал, и пообещал ей, что приеду в Муром весной с целой канистрой спермы. И что для спермы это лучше, если я хотя бы две недели не буду пить, а буду хорошо питаться салатами там всякими и есть печенку с базара для нашего будущего ребеночка. Наконец проводил я ее на вокзал, купил ей билет, на прощанье подарил ей книжку про Татлина, даже в щечку ее чмокнул и убедился в том, что поезд действительно уехал, и что никто за мной не побежит.
А, в сущности, я ее обманул, эту муромскую сумасшедшую. Даже неловко как-то. И в Муром этот исторический я не поехал и уже, наверное, никогда не поеду, пропади он пропадом! А вот иногда думаю я о ней, о Светланке моей. Была бы у меня такая баба, она бы за мной в огонь полезла!
@музыка: The Mars Volta - Multiple Spouse Wounds /art-rock/